Тимоха сидел на новом тарном ящике, возле покосившихся ворот. Неподалеку пробегал грязный ручей, нёсший снежную жижу, сор и ветки, вдоль деревенской улицы. Евоная баба Юлька уже давно ушла на гору за самогонкой, и он нетерпеливо вертел в руке давно докуренный бычок. Сунув руку в карман и обнаружив пустую пачку сигарет. Он встал и со злобой пнул ящик ногой. Ящик с треском развалился, и две доски, отлетев, угодили прямо в ручей. Их понесло, ударяя о снежные комья, и друг о друга.

Одна была свежая березовая досочка с белой древесиной и бархатистой поверхностью. Угол был надломлен от вырвавшегося гвоздя. но этот изъян не портил, а наоборот подчеркивал свежесть и неподдельную какую-то гармоничность и красоту дерева. Край доски, с вколоченным гвоздем, постоянно уходил под воду, и грязь из ручья постепенно наслаивалась на ее чистую и ровную поверхность. Что-то было трепетное и извращенно болезненное в этом колыхании почти 
белой и свежей досочки, которая не сопротивлялась несущему ее поток, не делающему разницы между предметами, которые он за собой увлекал. Вторая досочка, расщепленная вдоль, ударом Тимохиной ноги постоянно цеплялась за подмороженные берега ручья своим 
необработанным краем с остатками коры, и вокруг нее кружили мелкие водовороты и пузыри. она несколько отставала от березовой и терялась в мельтешении бликов, отражавших серое свинцовое небо и голые ветки деревьев. Течением их вынесло в промоину и закружило.
Они наползали и терлись друг о друга: один брусок с уже несвежей пожухшей древесиной грязно-серого цвета с избороздившими его трещинами и почти расколотый вдоль и березовая досочка, еще не успевшая покрыться плесенью и не сильно побитая временем. Вода постоянно выталкивала их на поверхность и то прижимала друг к другу, то разъединяла, заставляя кружиться в одиночестве. 
Доски старого покосившегося забора, чудом державшиеся на проржавевших гвоздях, тоскливо и с нескрываемой завистью смотрели на проплывающие мимо две, казавшиеся им такими живыми и счастливыми, тарные дощечки. Им казалось, что в этом хаотичном нервном 
прерывистом движении присутствует какая-то гармоничная закономерность и красота. Оторваться бы от так давно надоевших прогнивших насквозь жердей и нырнуть в объятья живого и энергичного водяного зверя. Догнать белую березовую досочку, потереться о ее гладкую поверхность, прижаться, хотя бы разок, ощутить движение и вибрацию живой воды. Тогда не обидно будет, постепенно высыхая превратиться в труху, в землисто-коричневый порошок, который раздует ветер, и смешают с грязью проезжающие машины. 
Ручью никто не давал выбора. Он и сам не понимал, как и из чего он возник. Снежные комья растаивая напитывали его. И зачем он течет и куда? Не было ему никакого дела. Он пробегал по руслу вдоль старого забора и не подозревал, что забор завидует его молодости энергии и быстротечности. Он понимал, нужно куда-то бежать, стремиться, постоянно наполняться. Просто, потому, что так нужно, и он не умеет по другому. Некоторые его части, отделяясь, превращались в лужицы, по которым от ветра пробегала легкая рябь. Но они уже не ощущали себя ручейком полным жизни и их жизнь постепенно замирала.

Две тарные дощечки, уставшие от бесполезных метаний в течении ручья, сцепились между собой и упершись в торчавший комок грязного бурого почти черного снега остановились в своем движении. Проглянувшее из разорванного серого неба солнце заиграло на их влажных поверхностях, и они ощутили сладостное тепло. Им стало хорошо лежать так вот, прижимаясь друг к другу, и обсыхать на ветерке. А комок снега, в который они уперлись, стал все быстрее растаивать, вливаясь в ручей. И скоро они разлепясь поплывут увлекаемые потоком дальше вдоль ручья.

На пропитом, изрезанном морщинами лице Тимохи проявилась глупая довольная улыбка. Он увидел Юльку, которая торопливо шла вдоль ручья. Рука в кармане прижимала к телу 
спрятанную под курткой заветную бутылку.